Этот фильм мы посмотрели по настоянию моего мужчины.

Я фильмы про войну смотреть не люблю, я на них всегда плачу.

Но этот фильм примечателен уже тем, что на сострадательные струны души он не давит с таким энтузиазмом. Это, скорее, военный детектив -- и отличнейший детектив.

Не могу оценивать фильм как экранизацию, книгу я не читала, но само кинопроизведение -- отличное и заслуживает высокой оценки. Меня в нем порадовало практически все: в первую очередь, игра актеров и музыка. Но и операторская работа, и монтаж нареканий не вызвали.

В общем, отличный фильм и всем его советую посмотреть, если вы ещё его не видели.

В одном медицинском сообществе обсуждают вопрос, кто и когда в последний раз делал флюорограмму. Довольно много комментариев с этакой бравадой: "Да ещё в 2000 году, заставили".

То есть, заставили -- потому и сделал, добровольно бы ни за что не согласился.

Вот интересно, откуда в головах установка, что диспансеризация, проверка в аэропорту, дорожные правила -- это изощренные происки негодяев, только и желающих сделать нашу жизнь труднее?

Да, понимаю, реализация довольно часто хромает на обе ноги и ползет без костылей: гигантские очереди в обшарпанных поликлиниках, те же очереди на входах в аэропорт, порой хаотично расставленные знаки -- кто и зачем их куда ставил? И потом, как следствие и просто как факт: заученное "жалоб нет" на любой вопрос врача, истерики у металлоискателей: "ОТКУДА Я ЗНАЛА, ЧТО НЕЛЬЗЯ ПРОНОСИТЬ ВОДУ И НОЖ НА БОРТ?!!!" (реально увиденное в отпуске, да-да) и внезапно мчащаяся навстречу шестёрка по дороге с одностронним движением (привет, седой волос).

Я согласна, что когда обязательную процедуру проходишь с большими временными и эмоциональными затратами -- это напрягает. Но, на мой взгляд, именно подобное негативное отношение ситуацию только усугубляет. А если попробовать по-другому? И получить в итоге направление к эндокринологу -- к которому все не досуг было попасть, а тут в рамках рабочей диспансеризации рекомендовали сходить, руководство не отвертится. Или благоразумно не пытаться протащить два литра минералки на дне сумки, раз нельзя, и не задерживать тем самым всю очередь на рейс.

С дорожными знаками, конечно, сложнее, но...

В общем-то, я просто в очередной раз удивляюсь людям и их установке, что весь мир против них.

Невозможно забыть картину: прелестнейший теплый день, ярко-голубое чистое небо. В саду деревья дают жизнь плодам, а внизу, в междурядьях, -- клубника. Крупные красные ягоды, они манят и просятся сорвать их, но мы не можем, мы видим в красивейшим летнем небе самолеты, из много, разных. Куда бежать, где скрываться?

Вдруг кто-то из взрослых крикнул: -- «Все в ховальник!» (В саду были по осени сделаны схроны для овощей: в ¾ роста рвы, покрытый дощатой крышей). Всей толпой мы втиснулись в этот схрон. И началось…! Черной тучей на голубом небе были самолеты. От их рева не слышно было, о чем говорят взрослые, задрожала земя… Рев и взрывы упавших снарядов слились в один всепоглощающий звук. Тонны земли накрыли дощатую крышу схрона, нас засыпали заживо!

- Дети, молитесь, молитесь! – услышала я чей-то требовательно-просящий голос. Не знаю, не помню, не слышала я другие голоса. Но сама же стала неистово молиться, читать «Отче наш», просить Боженьку пощадить нас, оставить в живых. А разрывы снарядов проливным дождем сыпались на сад, вздыбленная земля раз за разом укрывала нас и, казалось, не будет этому конца и края. А я молилась, слабыми ручонками отрывая землю от стены рва, чтобы спрятаться в ней, и плакала, и молилась, молилась, молилась…

Неожиданно все стихло. И все мы, растерянные, не понимающие, что произошло (почему тихо так внезапно стало, выбраться из схрона невозможно было, нас засыпало землей), сидели в этом земляном лабиринте, боясь проронить слово. Мы даже не обратили внимания, что в этом аду, если он уже закончился, остались живы. Прошло несколько минут тишины. Попытались что-то увидеть через щели в крыше – тщетно. Мы плотно засыпаны землей. Среди этой живо-мертвой массы людей, боящейся издать хоть какой-нибудь звук, послышался шепот и плач. Это плакала Мариля Красуцкая, соседка и наша родственница. Её сын (по кличке Антик) Толя решил хоть каким-то способом выбраться из этого подземелья. Мариля плакала, просила его не выходить, ведь неизвестно, что там, наверху, на воле. Но он был парень упертый, все-таки каким-то образом вылез и пропал. Через лаз, проделанный Антиком, наружу выбрался какой-то дяденька, тоже прятавшийся с нами. Он начал руками отгребать землю от дощатой двери, чтобы люди могли выбраться. Потихоньку начали с боязнью выходить наверх люди, за ними и мы, дети. Когда потихоньку вылезли из схрона, никто не узнал того колхозного сада. По-прежнему было тепло, светило ярко солнце, но не было сада и манящей клубники. Вокруг нашего спасителя-хранилища друг на дружке, словно опята на гнилом пне, «теснились» воронки от снарядов, их насчитали тридцать!

И тут снова все спасенные стали молиться и благодарить Боженьку. Удивлению не было предела: тридцать ям, значит, столько снарядов разорвалось рядом с нами, и ни один не угодил в наш «ховальник». Не чудо ли это? И не Бог ли услышал наши просьбы и не увидел страдания?! Вокруг ни души: ни немцев, ни партизан, ни солдат. Взрослые полушепотом, а кто и вполголоса стали обсуждать пережитое. Тетка Мариля в голос заплакала, заголосила: нет Толи, как сквозь землю провалился. Вдруг мужчина сказал: «Бабоньки, гляньте, гляньте на Скабин (деревня в трех км от Копыля)». Все снова замерли.

Деревни Каменщина и Скабин располагались на пригорках, внизу текла речушка, и были вдоль неё луга. Но со стороны деревни Скабин было огромное пшеничное поле, пшеница уже колосилась во всю, желтое полотно её словно застелило пригорок. А по этому полю, по пшенице, ползли танки. Из было несколько. (Похожая картина есть в фильме «Освобождение» в серии про Бобруйский котел. Так все правдоподобно снято, что я, увидев её в фильме, вскрикнула! Ну, точно так, как видела я в детстве, в свои семь лет, выйдя из сада.) Тут снова вполголоса запричитала Мариля, а за ней и мы, дети. Что за танки? Кто в них? «Наверное, эсесовцы,» -- сказал кто-то, и мы все ринулись в свое «бомбоубежище». И снова, словно кроты, прижались к земле, начали молиться.

Дверь в нашу землянку забыли плотно закрыть, через щель наш мужчина докладывал, что творится там, наверху.
- Танки уже переезжают речушку, -- докладывал он и добавлял: - не видно их.
Ещё тише стало в схроне. Замолчали дети, женщины шевелили губами, наверно, тоже молились.
- Мариля, Мариля, танк выехала к домам Каменщины, а на танке Антик, - в голос закричал наш «комментатор».
Все поняли, что это наши, что это освобождение, что это возвращается жизнь, которая только что висела на волоске.

Уже ничего не боясь, толкая друг друга, мы начали выходить навстречу танкам. Первый танк, на котором сидел Антик, остановился, к нему подошли взрослые и о чем-то поговорили. Подъехали остальные и сразу же отправились вперед. С ними поехал и Толя:
- Мама, я только покажу дорогу на Минск, - крикнул он, - и вернусь!

(Потом уже, став взрослой и осмысливая «память сердца», я поняла, что это был один из эпизодов войны -- Бобруйского котла).

Теперь, не боясь никого и ничего, держась за руку мамы, мы пошли домой, узнать, жива ли бабушка и целехонек ли наш дом. Все стояло на месте, всю эту жуть бабушка пролежала в «картофлянике», в борозде.
Обрадованные, что все остались целы и невредимы, мы стали обниматься, целоваться, а мама сказала: «Теперь, детки, будем ждать победы!»

Началась жизнь, нищая, голая, босая, холодная и голодная, но мирная. Теперь же легче было в сравнении с зимой: рос щавель, спаситель наш от голода. Бывало, нахлебаешься «щей» (вода и щавель), бежишь, а в животе переливается и хлюпает жидкость, словно вода в колодце, когда из него достаешь полное ведро. Зацвела картошка, значит, скоро будем подкапывать клубеньки, а там и огурцы пойдут. Все же не голод.
Разве можно забыть все, что пережито сердцем, душой?! Эти «картины» моей судьбы, моего детства всегда со мной, в дни радости и печали. Никто не выбирает время, в которое хотел бы родиться. Мое время вот такое, значит, и сетовать на него нельзя. «Слава Богу, что живы остались, - сказала бабушка. – Камень тоже мхом обрастает, как-нибудь и мы проживем, надо только трудиться».

Когда мы вернулись из этого мероприятия (так мне показалось, что это было в один и тот же день), на доме огромными буквами было написано «ТИФУС». Что это значило? А значило это, что дом должны сжечь.

Видимо, Бог нас спас и мы не остались без дома: немец написал это мелом, а обычно они писали дегтем. Мама схватила ведро с водой, тряпки дала и мне, и Зое, и мы стали мыть дом. Кто в состоянии представить, что может пережить ребенок, который и так страхом обуян, а тут ещё и не будет домика, своей крепости, своей печки и… И даже бабушки, ибо её сожгут, у неё же «ТИФУС». Нет, она тифом не болела. Просто, когда пришел немец выгонять всех на казнь, бабушка лежала на печке и очень-очень кашляла. Он что-то ей сказал по-немецки, она не ответила, не поняла. Тогда он спросил: «Тифус?» И та кивнула головой и подтвердила. Тогда-то и было написано на доме.

Немцы очень боялись тифа, даже был указ сжигать дома, где есть больные. И ещё не раз благодарили мы Бога, что писал, видимо, солдат, а в этой кутерьме он не доложил начальству, что есть больная тифом. Так осталась жива бабушка и целехонькой наша любимая хатка.

Война – это страшное время в жизни каждого человека, время на познание себя, своего я и своего отношения к этому событию.

«Ах, война, что ты сделала, подлая,
Стали тихими наши дворы», -

Как проникновенно сказал Окуджава. Дворы стали тихими, зато ночи… ночи, полные страха за себя, за маму с бабушкой, за всех в доме.

Соседями наши были Шатило, до войны семья была большая – пятеро детей растила одна Катя, оставшись без мужа, сосланного на каторгу вроде как за «революционную деятельность», так говорилось в их семье всем. Взрослые молчали, не рассказывая никому, почему так было в их семье, а нам, детям, не дело было вмешиваться и узнавать. Так вот, в этой семье были трое детей (два сына – Ярослав и Гриша – ушли на фронт) Минорий, подросток, и двое его сестрички – Галочка и Танечка, барышни. Особенно красивая и говорливая была Танечка. Они пошли на службу к немцам сразу. А вечерами и ночью в доме – кутеж.

Сколько раз за время войны приходилось нам всем страдать из-за этих барышень. Пьяные солдаты шли к ним на вертеп, но часто обманывались домами (их дом №18, а наш - № 20).

Вдруг среди ночи – стук в дверь, окна и пальба во дворе. Это кавалеры барышень обманывались адресами. Вскакивала с постели первой мама, а мы, врастая в кровати, лежали, не шелохнувшись. Мама командовала: «В погреб!» или «Ложитесь на пол, ближе к стенам!» Мы послушно вскакивали с постелей и прижимались к стенам, а она продолжала выяснять ситуацию. За период войны мама «выучила» немецкий, по крайней мере, отдельными словами немецкими строила диалог. Да и кто из жителей оккупированных территорий не знал расхожее: «Вас ис дас?», «Матка, млеко, яйка», «нихт». Из объяснений было ясно: им нужна Галочка и Танечка. Мама все твердила: «Нихт их», - вдруг кто-то из ночных посетителей, не раз бывавших у девушек, по-немецки что-то объяснял и все уходили в нужный дом. Я же, перепуганная и насмерть убитая страхом, ложилась возле мамы, держа её за руку, пыталась уснуть. Мама же не спала до рассвета, боясь, что пьяные немцы могут сделать что угодно и ей, и нам. Она боялась за нас. Вот, казалось бы, мирные ночи превращались в адские. Через два дома от нас жили Ивановские, там тоже была барышня Наденька, подруга Галочки и Танечки. Гулянки, пьяные, крики и песни немецкие были частенько и в доме Ивановских, не только ночью, но и днем.

Запомнилось мне, как после очередной экспедиции карательной во двор к Ивановским привезли кур, горка кур со скрученными головами лежала возле крыльца и на крыльце. Солдаты согнали несколько женщин с улицы, чтобы те ощипали и выпотрошили кур. Потом мы вдыхали запахи самогона и жареного мяса. Какие были обворожительные эти запахи особенно нам, голодным детям, когда основной пищей была картошка в мундире, и та не вдоволь, и рассол огуречный.

Все эти годы, да и послевоенные, было неодолимое желание – наесться.читать дальше Казалось, как может человек не хотеть есть, особенно меня поражала бабушка. Она никогда не хотела есть, даже когда мы все садились за стол, она свои картофелины подкладывала нам. Меня же всё время преследовал голод, до того времени, когда я приехала на Север, но это было уже в 1956 году, и мне было уже 18 лет.

А пока ещё идет полным ходом война, я расту и больше понимаю, что творится вокруг, пытаюсь найти ответ на некоторые события. Но по-прежнему круг общения слишком узок, мои подружки, по-прежнему, не ходили в центр, но уже весной и летом разрешалось поиграть в «классы» на улице, на тротуаре возле дома. Часто кто-нибудь из взрослых, возвращаясь из центра, кричал нам: «Дети, в хату! Эсесовцы вошли в Копыль!» И мы разбегались по домам, зная, что эти солдаты в черных мундирах особенно злые, могут застрелить безо всякой причины. Так однажды и было. Шли двое эсесовцев по нашей улице, увидели, что женщина появилась в окне, она поправляла занавеску. Что почудилось им, неизвестно. Только раздались два выстрела, стреляли оба, и женщину на следующий день хоронила улица.

Но особенно меня поразило одно предупреждение – в городе латыши с литовцами, не высовываться вообще, даже во двор. Сидеть на печи, они страшнее эсесовцев. В головушке застряла мысль на долгие годы, почему эти солдаты страшнее тех гадов. Ответ я нашла только уже в 70-х годах, в воспоминаниях людей, перенесших войну. Да, действительно, особенно были жестоки солдаты-литовцы и латыши. Теперь уже моя взрослая жизнь дала ответ на этот вопрос.

Интересен был и ещё один «военный» эпизод. Мы играли в классы возле хаты подружки – Гали Болого. Игрой были заняты до того, что не обращали внимания ни на что, происходящее вокруг.
Вдруг мы все затихли, игра остановилась. Перед нами стоял солдат в немецкой форме, ружьё за спиной, дяденька пожилой. Мы все втроем не знали, что нам делать: бежать в дом или вот тут принять смерть. Но дяденька из кармана достал круглый брикетик, небольшой, и дал Розе. Она не хотела брать, мы уже направились по домам, но он остановил нас, развернул брикетик, в нем лежали круглые «пуговицы», немец взял одну и положил в рот, стал сосать, затем дал по одной нам, показал, что эти «пуговицы» можно есть, что это конфеты. Вначале мы не хотели их класть в рот, он показал, чтобы мы лизнули. Мы повторили за ним – так сладко же, значит, это конфеты! Таких конфет мы не видели и не ели, только попозже, в годах 70-х появились такие «сосалки» и у нас в магазинах.

Эпизод этот не навел нас ни на какие размышления. Просто это было совсем не обычное действо солдата, к которому мы привыкли. В каком году это было, я не помню, может в 43 или уже в 44, но было тепло, солнышко так грело и ярко светило, правда, со стороны дома Гали была тень, но нам это не мешало. И вдруг – конфета, да к тому же такая необычная, а главное – такой необычный фашист. Он отдал нам брикетик, в нем оказалось конфет всем по три штуки. Игра прекратилась, все ринулись по домам, хвастаться. Мама мне сказала: «Что ж, у этого дяденьки тоже, наверное, есть дети, он, глядя на вас, вспомнил их».

Какие ещё картинки этого времени у меня в памяти?

Наше местечко находилось на пересечении дорог Слуцк-Минск, Бобруйск, деревни были окружены непроходимыми лесами. Из леса, незамеченными вдоль речушки, а затем огородами легко можно было пройти в самый центр Копыля, что и делали партизаны. Каждую субботу партизаны входили в центр и поджигали то штаб немецкий, то общежитие, где располагались фашисты. Шли часа 3-4 глубокой ночью бои, что-то рвалось, горело, стреляло. Потом стихало на несколько минут, и начинался ответный шаг немцев. Теперь-то они не церемонились: врывались в дома, хватали людей, расстреливали. Как только начинало в центре «бухать», нас мама заставляла лезть в погреб, а летом и осенью – в землянку. Там мы втроем (обычно мама была с бабушкой: та очень и очень болела) как кроты рыли землю и прислушивались к каждому звуку наверху.

Игорь был старший, он с опаской (после первых дней оккупации), но все же болтался городку, сидел с пацанами в «засаде» под крыльцом церкви и наблюдал за происходящим. По сему, оставаясь за старшего в землянке, чтобы утешить меня с сестрой Зоей, часто рассказывал нехотя, что он видел в центре. Иногда были смешные истории, а иногда… оторопь брала.

Не запоминался его треп, одно только вызывало неподкупный и вместе с тем жуткий интерес: в центре на столбах повешенные люди… Как повешенные?! Ещё больший страх и нежелание побывать в центре вызывало его сообщение о повешенных. Ну а потом?

Однажды Зоя (сестра моя) подговорила меня и Розу сходить в центр. Накануне после очередной партизанской вылазки сгорел большой магазин. Уже через неделю на пожарищах копались дети и даже взрослые, искали товары, не погребенные огнем, там находили пуговицы, заколки и прочую мелочь. Зоя сообщила, что её подруга нашла там целехонькую брошь – три красные вишенки на пучке. Так ярко была описана брошь, что мы решили сходить втроем на это пожарище. Когда поднялись в горку, миновали церковь и побежали к «магазину», я вдруг больно ударилась головой обо что-то. Когда подняла голову вверх – о Боже! Там на перекладине висел человек с дощечкой на груди. Я застыла возле этого столба, окаменела, не могла сдвинуться с места. С закрытыми глазами я простояла, не знаю даже сколько времени, ввела в сознание меня одна женщина. Она толкнула меня так, что я чуть не упала. Злобно я взглянула на неё и снова впала в ступор. Женщина спокойно, с нескрываемым любопытством обходила столб, внимательно разглядывала человека и с интересом читала надпись на дощечках. Я забыла, зачем и куда шла, мое сердечко, казалось, вырвется из груди. Поход в центр закончился для меня до полного освобождения нашего местечка от немцев, но повешенные не оставляли меня почти до конца войны. Почему?

Мы жили на улице Карла Маркса, это считалась главная улица поселка, кроме центра. По обе стороны улицы стояли столбы: с одной стороны электрические, а с другой – телефонные и радио. В середине войны повешенных было столько, что они висели и на наших столбах. Один из столбов был напротив нашей спальни. И однажды после очередной карательной экспедиции фашистов, проснувшись рано утром, я увидела снова человека с дощечкой на груди.

А карательные экспедиции проводились фашистами часто. Ежедневно партизаны в субботу совершали свои диверсионные вылазки. Сколько было сожжено и убито фашистов! Все здания школ, учреждений были разрушены и сожжены, в них находились комендатуры или располагались немецкие солдаты. Ну а в ответ на вылазки партизан были карательные экспедиции. Особенно страшная и жестокая была после Лавского боя. Этот бой вошел в историю партизанской войны.

В ответ на удачный для партизан бой, немцы с особым рвением и жестокостью начали расправу над жителями деревни Лавы и близлежащих к ней. Об этом можно подробно и исторически правдиво прочитать, а я лишь вспоминаю, какое на меня произвело впечатление увиденное.

По улице Карла Маркса двигался огромный обоз с награбленным у крестьян «добром»: куры, поросята пищали, к возам были привязаны коровы, а за всем этим скарбом - толпа окровавленных, избитых людей. Одни шли сами, некоторые еле ноги тащили, они повисали на руках товарищей. Это неописуемое зрелище, обоз растянулся на всю улицу. Сопровождали его немцы, шли по бокам с ружьями и автоматами в руках, а кто-то кричал: «Так будет с каждым, кто начнет помогать партизанам». Назавтра с утра всех жителей под дулом автоматов согнали в центр, чтобы все увидели расправу над бедолагами. Все, кто мог идти, были согнаны на «смотрины», и даже совсем маленькие дети были тут. Уйти нельзя было, толпа стояла под дулами ружей. Что-то кричал офицер, гнусаво вторил переводчик, а потом началось неописуемое: расстрел. Было нестерпимо жалко людей, особенно молоденькую девушку, почти девочку.

Взрослые расходились по домам, думая о своем, а мне совсем страшно стало жить на этом свете. Так страшно, что я ни на шаг не отпускала руку мамы. Я замирала, в буквальном смысле умирала, если мама уходила куда-то из дома.

Я, когда набирала их, физически не могла перечитывать, чтобы править опечатки. Сейчас перечитываю, но сложно всё равно, сердце рвётся. Так что, если будут ошибки, извините.

В преддверии 9 мая буду выкладывать воспоминания моей бабушки о войне. В том числе и по её просьбе. Война застала её четырехлетним ребенком, но многие события очень крепко отпечатались в её памяти. Собственно, это её мемуары, которые я только перенесла с бумаги на экран.

"Война!"

«Нынче детство мне явилось,
Приласкало на лету…» (В. Тушнова)

«Приласкало?», нет, не ласковым было мое детство, хотя я помню его с самого первого дня, когда буквально у всех соседей и соседок вырывался из уст крик: «Война!». Впервые это слово я услышала от мамы. Мне было в ту пору уже четыре года и два месяца. Был прекрасный солнечный теплый день. Накануне мама на базаре купила два пуда пшеницы и мы с раннего утра понесли их с мамой на мельницу. После того, как мельник отдал нам муку и мы направились домой, на полпути нас встретила мамина подруга Вера Митрофановна Ванечик. Она-то и сказала маме, что началась война. Мама оставила муку у Веры, схватила меня за руку и мы побежали домой. Только вбежали во двор, мама крикнула бабушке: «Война началась!»
К кому бы из соседей или подружек не прибежала я, это слово, непонятное, зловещее, произносили все и как-то по-особенному разговаривали взрослые, о чем-то шептались, суетливо бегали из двора во двор друг к другу и что-то все связывали в узелки, а на огородах копали ямы. Понять все это и осознать не было желания, просто любопытство владело моим умишком, да назойливые вопросы бабушки: «А чий делает Лида, а Алеся?»
Нас же (меня и подружек Галю, Розу) перестали выпускать на улицу, строго-настрого было приказано сидеть дома. «Война началась», - объяснила бабушка и побежала в огород с лопатой в руке. Но что же это такое – война?! Хоть и маленькие мы все трое были (имею в виду себя и подружек), но, сидя у нас во дворе, мы «обсуждали» это событие тем временем, как взрослые, не объясняя нам ничего, торопились что-то в спешке делать. И нам становилось страшно.

Вдруг на огороде была вырыта огромная яма с крышей, на крыше была посажена свекла и картошка.

Все мы (мама, бабушка, я и Игорь – брат) по очереди залезли в эту яму, и мама сказала: «Дети, здесь мы будем скрываться, когда начнется «бомбежка» (снова непонятное слово), это наше укрытие, наша землянка. Мы будем здесь и спать, если надо будет». И тут же Игорю было дано поручение – натаскать сена и следить, чтобы не посохла ботва у свеклы, иначе немец узнает, что здесь землянка.
Да, частенько приходилось нам в ней сидеть и днями и ночами, иногда даже по два-три дня. Наша спасительница – бабушка - ни за что не хотела оставлять дом: «Я должна быть в своей хате, я должна в ней и умереть, если Бог даст», -- твердила она. И, как верный страж, не оставляла дом ни днем, ни ночью, она-то и спасла его, когда начались грабежи во время отступления немцев.

А потом уже слово «война» стало понятнее, это что-то страшное, от чего плачут, страдают.

Зойке, сестричке, не запрещалось ходить даже в центр нашего городка. И однажды (может даже это было в один и тот же день) прибегает Зоя с ревом домой. Рев и плач стояли такие, что бабушка Серафима (подружка моей бабушки) прибежала во двор. Оказывается, начался в городе грабеж магазинов. Ей один дяденька дал головку сыра, но Зойка поднять её не могла. Тогда он предложил ей катить эту головку по дороге, что она и сделала. Но на её беду бежал в центр другой дядька, увидел Зою с сыром и отнял у неё эту головку. Вот почему ревела она, ей жалко было сыра. Только мама как-то успокоила реву, как раздался крик соседа Ярослава Шатило: «Серафима утонула в чане с патокой!» Я тоже побежала её спасать, ведь это была лучшая подруга бабушки Анны, да и события происходили за огородом нашим. Когда я прибежала туда, уже Серафиму достали из чана и волокли к речке отмываться.

За нашим огородом была какая-то маленькая паточная, там делали патоку, возле неё стояли два огромных чана, один пожарный, а во второй сливали патоку. Когда начался грабеж, тогда и угодила Серафима: захотела сладенькой дармовщины. Над ней потешались люди всю её оставшуюся жизнь, до самой смерти, а для меня все эти события вместились в непонятное слово, которое мы пытались разгадать.

читать дальшеИменно в этот период я узнала, что кисель бывает сухой, а не тот, что бабушка наливала в стаканы. Это открытие меня Зоя сделала. «Конечно, - думала я, - почему же ей не знать, она-то его ела, она жила с Игорем у мамы, а меня с пеленок растила бабушка».

Вообще-то я и не свет появилась благодаря добрым людям, мама же хотела от меня избавиться. Почему? Жизнь заставляла, а ещё пуще то клеймо, которое легло на всю нашу семью и определило, по-видимому, судьбу всех нас.

Мама с папой жили в Минске, работали учителями, папа был директором школы.
14 ноября 1936 года был арестован за «антисоветскую агитацию», якобы он создавал молодежные кружки в школе, которые должны были принять участие в свержении советской власти. Так он стал политзаключенным, а мама и вся семья – «семья врага народа». На руках двое детей и беременность в придачу. Куда идти искать правды, что делать, как жить? Она закрыла квартиру на ключ и отправилась пешком из Минска в Копыль. Оставив детей у бабушки (своей мамы), она возвратилась в Минск, но квартира разграблена, замки новые, её не пустили даже в дом. Она снова пешком идет домой, в Копыль, к матери. Работы нет, детей кормить нечем, и она принимает решение – повеситься. Благо, лес недалеко.

На закате беременная женщина с веревкой в руке идет в лес. И тут на мое счастье (?) встречает она женщину, это была жена нового лесничего, присланного из Старых дорог в Копыль (кстати, копыльское лесничество до сих пор расположено в доме возле леса). Это было Волосевич Ядвига.
Женщина сразу почувствовала, что что-то неладное творится со встречной, не по дрова же она идет на ночь глядя. Ядвига остановила маму, пригласила в дом, напоила чаем.
- Ты в лес так поздно почему идешь?
- Нечем печь вытопить, дети мерзнут.
- А где же ты живешь, на какой улице?
Мама рассказала ей и даже показала дом, он виден был (в Копыле холмистая местность) с холма, на котором стоял дом лесничего. Виден был наш огород, сарай и крыша дома. До полуночи проговорили женщины о жизни, о судьбе. Когда же пришел лесничий, муж Ядвиги, он проводил маму до дому, а через два дня привез воз дров, пиленых и рубленых. До самой войны эти люди не оставляли маму без поддержки и сердечной помощи.

Когда родилась я (1937 год), Ядвига справила детское приданое, приготовила стол и на красиво убранном возке привезла маму со мной к бабушке. Все соседи удивлялись доброте и сердечности этих людей. Трагично закончилась их жизнь: лесничего на глазах жены и сына-подростка расстреляли немцы за связь с партизанами, Ядвига же была угнана в Германию, и всю войну пробыла узницей Освенцима. Её и сотни других узниц уже готовили для сжигания в крематории. Чудо спасло её: когда площадка печи стала наклоняться и люди, налегая друг на друга, начали плыть в печь (перед тем, как взойти на площадку, люди становились босиком во что-то жидкое и скользкое, поэтому узников не нужно было впихивать в печь – сами плыли) раздалась команда: «Прекратить!», площадка выравнялась и буквально в полуметре от зева печи осталась не проглоченная огнем, живая Ядвига (это все из её же собственных рассказов. Она приезжала к нам в 1948 году. Сын её, увидев, как расстреливают отца, убежал к партизанам, а затем пристал к одной из частей Красной Армии, был сыном полка, погиб. Сама же Ядвига тоже пожила недолго).

Вот с этого (уже знаю) июня 1941 года «началась» моя память. Конечно, возвращаясь к мгновениям прошлого, я пытаюсь воскресить те капельки жизни, которые до сих пор во мне. И когда они приходят в памяти, я вижу их в цвете, в звуках и, кажется, чувствую запахи тех дней.

Я, Варвара Андреевна, вообще противник д-демократии. [...] Один человек изначально не равен другому, и тут уж ничего не поделаешь. Демократический принцип ущемляет в правах тех, кто умнее, т-талантливее, работоспособнее, ставит их в зависимость от тупой воли глупых, бездарных и ленивых, п-потому что таковых в обществе всегда больше. Пусть наши с вами соотечественники сначала отучатся от свинства и заслужат право носить звание г-гражданина, а уж тогда можно будет и о парламенте подумать.

Э.П. Фандорин

И эта дорога будет ровной. Это белые плиты, давно улегшиеся на песчаной почве, давно не сражающиеся за место под сандалями.
Это будет ровная белая дорогая, по которой идешь, словно с крыльями за спиной -- она легка, она длинна и песок устилает её.

Это будет зевота тумана, прикрывающая взгляд пришвартованного корабля. Придавленные им волны будут исподволь цепляться за
усталый металл, скользя пальцами по бородавкам моллюсков на бортах. Игра ветра на бамбуке в удушливый чад береговых супов
будет врываться терпкой свежестью на солёных губах матросов. Солёных от крови, от страсти, от силы. Соленых как само море.

Ожерелье будет набираться бусинами пролетающих мимо фонарей. Зацепившись за нервность леса, нитка порвется, разлетится всё.
Усыпет небо. Отразится в воде. Отразится в стекле. Отразится в глазах, пролетающих километры чая в купе. Намотается на луну.
Будет стекать ртутью по холоду первых сентябрей, собираясь в лёдяные паутины под ногами. Сухие глаза. Без дна. Без сна. Я...

Нет, это была не Настя Полева, это странная метаморфоза её песен в мои образы. Слушала и писала.
Будем считать за творческое упражнение. Настя хороша, очень хороша.

С чего началось ваше утро?)

Моё утро началось с жука-носорога. Настоящего жука-носорога, с его носорогом, большим и внушительным.
К счастью, жук-носорог был всего лишь на фотографии, которую мой любимый мужчина сделал накануне. Проснувшись, он вспомнил про жука и решил мне его показать.

Я вот думаю, что утро, которое началось с жука-носорога, пусть и на фотографии, обязательно принесёт за собой день неожиданный, весенний и продуктивный.
Неожиданный -- потому что "жук-носорог" всегда как-то неожиданнен. Весенний -- я уверена, этот жук явный показатель весны. Продуктивный -- ну так жук же!

А с чего началось ваше утро?)

запись создана: 16.04.2010 в 09:47