Какие ещё картинки этого времени у меня в памяти?

Наше местечко находилось на пересечении дорог Слуцк-Минск, Бобруйск, деревни были окружены непроходимыми лесами. Из леса, незамеченными вдоль речушки, а затем огородами легко можно было пройти в самый центр Копыля, что и делали партизаны. Каждую субботу партизаны входили в центр и поджигали то штаб немецкий, то общежитие, где располагались фашисты. Шли часа 3-4 глубокой ночью бои, что-то рвалось, горело, стреляло. Потом стихало на несколько минут, и начинался ответный шаг немцев. Теперь-то они не церемонились: врывались в дома, хватали людей, расстреливали. Как только начинало в центре «бухать», нас мама заставляла лезть в погреб, а летом и осенью – в землянку. Там мы втроем (обычно мама была с бабушкой: та очень и очень болела) как кроты рыли землю и прислушивались к каждому звуку наверху.

Игорь был старший, он с опаской (после первых дней оккупации), но все же болтался городку, сидел с пацанами в «засаде» под крыльцом церкви и наблюдал за происходящим. По сему, оставаясь за старшего в землянке, чтобы утешить меня с сестрой Зоей, часто рассказывал нехотя, что он видел в центре. Иногда были смешные истории, а иногда… оторопь брала.

Не запоминался его треп, одно только вызывало неподкупный и вместе с тем жуткий интерес: в центре на столбах повешенные люди… Как повешенные?! Ещё больший страх и нежелание побывать в центре вызывало его сообщение о повешенных. Ну а потом?

Однажды Зоя (сестра моя) подговорила меня и Розу сходить в центр. Накануне после очередной партизанской вылазки сгорел большой магазин. Уже через неделю на пожарищах копались дети и даже взрослые, искали товары, не погребенные огнем, там находили пуговицы, заколки и прочую мелочь. Зоя сообщила, что её подруга нашла там целехонькую брошь – три красные вишенки на пучке. Так ярко была описана брошь, что мы решили сходить втроем на это пожарище. Когда поднялись в горку, миновали церковь и побежали к «магазину», я вдруг больно ударилась головой обо что-то. Когда подняла голову вверх – о Боже! Там на перекладине висел человек с дощечкой на груди. Я застыла возле этого столба, окаменела, не могла сдвинуться с места. С закрытыми глазами я простояла, не знаю даже сколько времени, ввела в сознание меня одна женщина. Она толкнула меня так, что я чуть не упала. Злобно я взглянула на неё и снова впала в ступор. Женщина спокойно, с нескрываемым любопытством обходила столб, внимательно разглядывала человека и с интересом читала надпись на дощечках. Я забыла, зачем и куда шла, мое сердечко, казалось, вырвется из груди. Поход в центр закончился для меня до полного освобождения нашего местечка от немцев, но повешенные не оставляли меня почти до конца войны. Почему?

Мы жили на улице Карла Маркса, это считалась главная улица поселка, кроме центра. По обе стороны улицы стояли столбы: с одной стороны электрические, а с другой – телефонные и радио. В середине войны повешенных было столько, что они висели и на наших столбах. Один из столбов был напротив нашей спальни. И однажды после очередной карательной экспедиции фашистов, проснувшись рано утром, я увидела снова человека с дощечкой на груди.

А карательные экспедиции проводились фашистами часто. Ежедневно партизаны в субботу совершали свои диверсионные вылазки. Сколько было сожжено и убито фашистов! Все здания школ, учреждений были разрушены и сожжены, в них находились комендатуры или располагались немецкие солдаты. Ну а в ответ на вылазки партизан были карательные экспедиции. Особенно страшная и жестокая была после Лавского боя. Этот бой вошел в историю партизанской войны.

В ответ на удачный для партизан бой, немцы с особым рвением и жестокостью начали расправу над жителями деревни Лавы и близлежащих к ней. Об этом можно подробно и исторически правдиво прочитать, а я лишь вспоминаю, какое на меня произвело впечатление увиденное.

По улице Карла Маркса двигался огромный обоз с награбленным у крестьян «добром»: куры, поросята пищали, к возам были привязаны коровы, а за всем этим скарбом - толпа окровавленных, избитых людей. Одни шли сами, некоторые еле ноги тащили, они повисали на руках товарищей. Это неописуемое зрелище, обоз растянулся на всю улицу. Сопровождали его немцы, шли по бокам с ружьями и автоматами в руках, а кто-то кричал: «Так будет с каждым, кто начнет помогать партизанам». Назавтра с утра всех жителей под дулом автоматов согнали в центр, чтобы все увидели расправу над бедолагами. Все, кто мог идти, были согнаны на «смотрины», и даже совсем маленькие дети были тут. Уйти нельзя было, толпа стояла под дулами ружей. Что-то кричал офицер, гнусаво вторил переводчик, а потом началось неописуемое: расстрел. Было нестерпимо жалко людей, особенно молоденькую девушку, почти девочку.

Взрослые расходились по домам, думая о своем, а мне совсем страшно стало жить на этом свете. Так страшно, что я ни на шаг не отпускала руку мамы. Я замирала, в буквальном смысле умирала, если мама уходила куда-то из дома.

Я, когда набирала их, физически не могла перечитывать, чтобы править опечатки. Сейчас перечитываю, но сложно всё равно, сердце рвётся. Так что, если будут ошибки, извините.