Что в памяти моей неистребимо?

Я помню настоящую войну. Не дай Господь кому-нибудь встретиться с нею. Четырехлетним несмысленышем я воочию увидела её и прожила 4 долгих года в холоде, голоде и страхе. Страх – главное ощущение моей жизни, он пронизал меня всю, кровь моя разбавлена страхом. Этот страх жил со мной, да и теперь не оставляет меня. По сей день.
Он вселился в меня, когда я воочию увидела убитых, повешенных людей, пожары, сгорающие дотла дома и «караваны» людей под дулами автоматов, шедших из деревень, молодых, стариков и детей с дощечками на шее и с какой-то надписью на них. Когда я полюбопытствовала у мамы, что там написано, ответ был очень прост и требовательно категоричен: «Не выходи на улицу, а то…»
Не досказывала, что «то», но и без этого было ясно: участь будет такая же, как у этих людей. Это была оккупация, в наше местечко (теперь уже город Копыль) вошли немцы. Беспрекословно слушая маму, я не выходила из дома и со своего двора. Иногда только подбегала к воротам, чтобы посмотреть на эту оккупацию. Но ничего не видела интересного, да и к подружкам не бегала: они тоже сидели дома, изредка кто-нибудь из взрослых вталкивал во двор Галю Болого или Розу Лазаревич и тогда мы бесились в доме. Потом же к вечеру, также крадучись, их забирали по домам до следующего дня. И вот мы увидели на улице мужчин в военной форме и поняли, что это «немцы». Оказывается, они ничем не отличались от нас, белорусов, только в какой-то одежде (форме) необыкновенной, в такой я раньше не видела никого. И тут же мы с подружками решили дать себе ответ, почему же их надо бояться, наверное, потому что у них винтовки за плечами.

Ответ на наши «мысленные мучения» пришел неожиданно.

Прибежала соседка с центра города и закричала маме:
- Вера, Вера, немцы схватили Игоря и повели на цвинтарь (так у нас называли место возле церкви).
- Одного? За что? – спросила мама.
- Не знаю. Там много людей и детей, все за колючей проволокой, - ответила она и побежала дальше по улице.
Мама сразу же ринулась к церкви.

Из рассказов мамы:
«Когда я прибежала к «лагерю», там было пол-улицы людей, детей, соседей. Я припала к проволоке и стала звать Игоря. Он прибежал на зов, весь окровавленный (порвал одежду и тело о проволоку, пытаясь вырваться из плена, но его поймали и всыпали, как следует, прикладами автоматов).
- За что тебя схватили, сынок? – спросила мама, -- что ты сделал?
- Не знаю. Я стоял и смотрела, как евреев гонят сюда, меня схватили тоже (он был черноволосый). «Юда, юда», - закричал немец и толкнул в толпу.
- Стой здесь, - потребовала мама, а сама побежала искать офицера какого-нибудь. И нашла.
- Мой сын «нихт юда», - стала плакать мама, - отпустите его.
Офицер увидел мальчишку и маму, и отпустил. Оба в слезах вернулись домой. Вот это и был ответ на наше недоумение и вывод взрослых: ни шагу со двора.
Теперь уже мы знали, что будет, если сделаешь, особенно без спроса, этот шаг. Он может стать последним.
К вечеру этого же дня мы увидели, как по улице идет толпа людей с желтыми матерчатыми звездами на одежде в сопровождении конвоя солдат, у которых были не на плечах, а в руках винтовки, направленные на толпу. Так было ежедневно. Мама объяснила, что евреев из гетто выводят на работы и заодно на «прогулку». Гетто было в центре местечка, с двух сторон холм окружал глубокий ров.
Так я уже воочию убедилась, что такое война. Это был второй, третий или какой-то день её, этой жестокой, бесчеловечной войны…